Три момента взрыва (сборник) - Страница 78

Мы, пыль этой планеты, крохи-инсургенты. Частицы угольной пыли, въевшиеся в кожу шахтеров, раньше разобрались, на чьей они стороне, чем мясо под ними. Мое тело билось в конвульсиях.

Вы – сгустки слизи, чья активность так же туманна, как составляющее их вещество. Синдикализм щебня, лежачая забастовка кварца. Ультралевые кремни; волюнтаристские хляби; рудные массы как противоборствующие классы; рокировка пород с видом на свободу – все это было уже до вас.

А потом в мистериях органики возник причудливый неофашизм плоти, и склизкое противостало твердому, зуб – камню. Пыль вспоминала натиск тел, бешеное сопротивление реакционеров из плоти и крови революционерам неживой материи.

На свете нет ничего бесспорного. Весь вопрос в том, с какой стороны смотреть. В воде идет гражданская война, я – животное, которое изменяет потоку жизни, а они изменяют пыли: не всякая грязь революционна.

Но и для революционеров, и для радикалов всех мастей всегда найдется выход – рукопашная, жестокая фракционная борьба.

Не без труда, но все же достаточно быстро я вернулся в свое тело, и меня стало ломать и тошнить.

Больше того, я закашлялся.

Да, говорили они, еще раз заполняя пустую кожу, чтобы пошевелить губами. Но вставай. Они здесь.

Я посмотрел на его руки. Выходец с того света вызывает колебания в земных массах, подумал я. Комната задергалась снова, и человек, которого носила пыль, затрясся.

В смутно-оранжевом городе не было видно ничего, зато слышались далекие голоса животных. Я подумал про надувных тварей, колышущихся за линией деревьев. Что им нужно, хотел спросить я, и тут же услышал в голове их ответ: им нужны узы, они ведь лоялисты. Я закачался вместе с моей шатающейся комнатой, и животные-дирижабли завертелись у меня в голове, поднимаясь и хватая темноту зубами, – соединение воздуха и животных, гнева и терпения пыли, раздутых собак и жирных котов.

Скорее, сказал он. За мной, сказал он. Я моргнул. Стены колеблются, добавил он мрачно. Архитектура всегда на стороне центристов.

Я сказал, и он сказал, нам пора.

В тоннель, в глубину оловянных рудников Корнуолла, подумал я. Куда угодно.

Я думал об очерненной диалектике природы. О снижении качества прогнозов. Дом продолжал свое прерванное было разрушение.

Человек в пыльной шляпе рванул на себя дверь, и я услышал шипение.

В развилке дерева над нами, плотно запахнув пиджак, сгорбив спину, подняв выше плеч колени, как шимпанзе, готовый метнуть дерьмо, сидел и тыкал в нас пальцем Историк. Он оскалился и защелкал зубами. Перед нами, там, куда увлекал нас рушащийся дом, стояла его верная соратница.

Теперь мне стало ясно, что серое у нее внутри – это пепел, зола лоялизма. Она глядела на нас с холодным торжеством.

Я отступил на шаг, когда пепел и пыль подали друг другу руки, почти вежливо соприкоснулись ладонями и снова застыли. Зачем сыпучим веществам драться, как людям? Их затрясло.

Рушащийся дом издал пронзительный трубный звук. Я пригнулся, но облаку кирпичной крошки не суждено было прервать этот бой. Тогда я попытался столкнуть старика с места, но он был недвижим. Я толкнул серую женщину – с тем же успехом. Над нами бешено залаял Историк. Верхний этаж моего дома провалился внутрь. Дом начал складываться.

Притронувшись руками сначала к одному, потом к другой, я ощутил, как частички пепла трутся о пылинки у них под кожей. Они проникали из одного тела в другое сквозь крохотные повседневные царапинки, малюсенькие порезы, лезли из-под корочек подживающих ранок, ввинчивались друг в друга, вовлекали друг друга в подкожную войну. А сверху, сквозь ветки обнаженного дерева, смотрел на меня и бормотал что-то невнятное тот, кого я еще недавно считал флагманским кораблем своей флотилии.

Я запаниковал, но в панике не было никакого смысла. Она улеглась.

Тогда я сел, согнув по-турецки ноги, повернувшись к пыли и к пеплу спиной, и стал смотреть в небо. В тысяче миль от меня Земля, изогнув свой бок, топорщилась плавниками горных хребтов, острыми, словно бритва, создавая потоки теплого воздуха для птиц.

В кроне дерева раздался вой, и я почувствовал, как рука легла на мое плечо. Я взглянул в сухие глаза тела, которое старик подарил нашему товарищу, пыли.

Пепельная ведьма исчезла. Не осталось даже кожи. Я никогда раньше не видел, как умирает пепел, и не знаю, воскресает ли он снова.

Старик надел свою пыльную шляпу. Наверху бился в истерике Историк. Когда мы уйдем, понял я вдруг ясно, как во сне, его спустят, потянут вниз за бечеву, и он покинет ряды болтающихся в воздухе животных, раздутых от гнилостных газов.

Пыль сказала мне: видишь, тебе нельзя останавливаться.

Никому нельзя останавливаться. Такая уж у нас эпоха – каждый либо уходит, либо приходит.

«И что ты предлагаешь?» – спрашивают одни, как будто видят в этом какую-то логику. Но в том-то и дело, что критика и альтернатива – разные вещи. Иногда мы, правда, что-то предлагаем, и если так, то вот вам, пожалуйста, кушайте с булочкой, но отсутствие предложений с нашей стороны не снижает градуса нашей ненависти к существующему порядку, как неспособность крепостной увидеть альтернативу своему положению не уменьшает ее ненависти к барину, а ее поротая спина вопит: «Да когда же это кончится?», несмотря на то, что сама она не в состоянии предложить проект будущего, в котором свободные люди будут трудиться за зарплату. Как не снижается тысячелетиями сложившийся ритм убегания бентоса от жесточайших, непереносимых условий обитания, созданных гидротермальными источниками на дне океана, даже несмотря на то, что его усеянный анемонами склон не предлагает никакого подводного озера черной соли.